«Не так должна проходить молодость». Жена узника Маяковского дела Артёма Камардина о пытках ментов и борьбе за любимого
Год назад арестовали троих молодых поэтов, участников антимобилизационных «Маяковских чтений» Артёма Камардина, Егора Штовбу и Николая Дайнеко. После обысков и бесчеловечных пыток на них завели уголовное дело о «возбуждении ненависти или вражды с угрозой применения насилия», а в марте 2023 года предъявили новое обвинение — в «призывах к антигосударственной деятельности». Самиздат поговорил с женой Артёма Сашей Поповой, которая в день обыска тоже подверглась пыткам силовиков.В интервью для спецпроекта Дискурса «Разделенные сроком» активистка рассказала, как с полчебурека и пива начались отношения с Артёмом, почему даже несмотря на страх преследования было невозможно не высказываться, что она думает о сотрудничестве Коли Дайнеко со следствием, как пережила опыт полицейского насилия, из-за чего на нее обрушилась волна хейта, каким образом они с командой проекта «Письма и импровизация» помогают политзаключенным и как проходят показательные судилища за стихи.
Об истории знакомства и разных версиях начала отношений
С Артёмом мы познакомились в 2019 году на метропикетах в поддержку фигурантов Московского дела и дела Сети. Мы были как приятели, не испытывали романтических чувств друг к другу. А спустя два года так вышло, что мы начали встречаться. Моя версия начала отношений — это полчебурека и пиво. А его версия — он написал мне самый красивый стих, который ему нравится. Он называется «Пой, родная» — один из последних опубликованных в канале Маяковского дела. Но моя версия мне нравится больше.
В начале сентября 2021 года я работала на выборах. Работа в штабах выматывающая, нервная и долгая. Я периодически оставалась ночевать у друга, с которым мы вместе работали, потому что он жил ближе. И Артём как раз снимал квартиру вместе с ним. Мы начали больше времени проводить вместе. И, понятное дело, чувствовали симпатию, но я не была готова к началу отношений. Мне было не очень хорошо, к самой себе. Но в итоге мы начали проводить вместе время: гулять, ходить на мероприятия.
В один вечер мы зашли поесть в чебуречную на Тверской. И, собственно, я угостила мальчика половиной чебурека и купила ему пива. Такая вот моя версия начала отношений.
Наши отношения развивались стремительно. Мы быстро начали жить вместе, строить семью. Артём много болел в начале. Мы занимались его здоровьем. Это нас сближало. Плюс у нас много общих тем для разговоров, общих интересов, знакомых. В одних кругах практически вертелись. Начали строить долгосрочные планы на жизнь. А потом война.
Сейчас в СИЗО очень сложно привезти стороннего врача. Мы пытаемся добиться, чтобы к Артёму пустили врача-психиатра с воли, выписали таблетки, те же самые транквилизаторы, чтобы как минимум купировать приступы тревожности и панические атаки, но, к сожалению, это сделать не так просто. Если в обычной жизни Артём может просто найти сайты с врачами, записаться и поехать или даже вызвать врача-психиатра на дом, то в заключении это сделать практически нереально. Естественно, те боли, которые его мучают, нужно проверить, но это новый стресс для заключенного, если его будут куда-то вывозить и в другом месте проверять. Люди привыкают к определенному плану и к тому, где находятся, даже если условия не очень.
Каждые перемены в заключении особо остро ощущаются, как положительные, так и негативные.
Сейчас мы пытаемся что-то сделать со здоровьем Артёма.
О начале преследования поэтов, опыте активизма и волне хейта
Маяковское дело началось 25 сентября 2022 года. Очевидно, на Маяковских чтениях были провокаторы, которые все это снимали, выкладывали. И, естественно, они написали доносы. В тот день уже было очень много хейта в интернете, когда Поздняков натравил своих ботов и адептов на меня и Артёма. Была наружка возле дома. На следующий день стало ясно, что будет задержание по уголовному делу. Но не было понимания, за что именно, какая статья может быть и что всё будет так жестко.
Конечно, до этого мы думали, что такое может произойти, разговаривали об этом. Но Артём больше опасался, что уголовное дело будет на меня. Без разницы, по каким статьям оно будет заведено. У меня много друзей сидит по разным политическим статьям. Плюс я занималась активистскими штуками. Мы с командой устраиваем вечера писем и прочее.
Было понимание, что это опасно, что лучше ничего не делать, но ничего не делать невозможно. Это противоречит нашей природе. Зачем тогда жить, если не делаешь то, что тебе хочется?
В тот момент, когда ты чувствуешь, что что-то переполняет тебя, невозможно молчать. Мне кажется, любой человек, особенно творческий, может через творчество транслировать свои эмоции, переживания и страхи.
Живя в России, невозможно не испытывать опасений по поводу всего, что происходит. Но не было пристального внимания к поэтам, к Маяковским чтениям. Наверное, нужно было быть чуточку осторожней, но когда в моменте тебя накрывают эмоции, невозможно помнить о всех рисках и безопасности, собственно, что и транслировал Артём.
Если брать самую активную фазу моего активизма, это поддержка политзаключенных по Московскому делу, делу Сети и Ростовскому делу. Активизм заключался в пикетах, акциях, работе с родственниками, вечерах открыток и правозащите. После акций протестов я иногда защищала в ОВД.
После заведения дела я стала реже ходить на суды, мероприятия, реже писать письма, потому что сил хватает сейчас только на переписку с Артёмом и с подопечными, которых мы ведем.
У нас молодая команда «Письма и импровизация». Мы устраиваем вечера поддержки политических заключенных по Маяковскому делу и разным другим, подписываем открытки, отправляем передачки и ведем переписки с политзаключенными. Проект организовался, когда посадили Диму Иванова, нами, его друзьями. Основательно я чуть позже начала им заниматься. Мы освещаем не особо публичные кейсы, занимаемся сборами на адвокатов.
После заведения дела много людей, с которыми я взаимодействовала, негативно высказывались по поводу Артёма, ставили под сомнение факты пыток. Даже те, с кем я хорошо общалась, высказывали сомнения или злорадствовали над ситуацией.
Со временем я стала более злой и агрессивной по отношению ко всем, кто высказывался против или негативно, ставил под сомнение или злорадствовал.
А хейт поздняковский продолжался месяц, наверное, появлялись каналы в телеграме, где, мне кажется, сами менты выкладывали фотографии Артёма, гантели, писали всякие гадости. Были ролики в ютубе с хейтом Артёма и комментариями «допиzделся». Угрозы убийства поступали разные от ботов.
Сложно сказать, воспринимала ли я их тогда всерьез. Скорее, меня это раздражало просто всё и бесило. Думаю, если бы хоть что-то произошло, то без внимания бы это не осталось. И кажется, что на убийство или членовредительство поздняковцы неспособны. Дверь краской облить или зеленкой человека — это максимум.
На разных вечерах и тусовках я пересекалась с приятелями, которые придерживаются, например, завоенных взглядов. И вот там доходило до того, что меня просто держали. Это было на дне рождения моего приятеля. Я хотела разбить бутылку о голову одному парню. Он уже мёртвый, конечно. Добровольцы все так заканчивают. Потому что он явно злорадствовал, и я пыталась его вывести, чтобы он сказал мне это прямо в лицо. В итоге я поняла, что мне проще не появляться на мероприятиях, где будут люди с другой точкой зрения, чтобы не лезть в драки.
О судах, суровости к узникам Маяковского дела и полицейском насилии
На первом суде я испытывала бесконечное болезненное чувство и ещё не до конца принимала и понимала, что человека всё-таки закрывают в СИЗО. Было ощущение, что это сюр, что сейчас всё изменится. Я бесконечно впадала в истерики первые, наверное, пару недель. С начала уголовного дела я не могла есть, спать. У меня ещё было сотрясение, мне в целом было плохо.
На первом суде нас выгнали, и я даже не смогла увидеть Артёма после того, как его забрали у меня. Больнее всего было осознание, что Артём после пыток, которые к нему применялись, и, очевидно, он сам не понимал, что происходит.
Сложно описать, что вообще происходит в голове в тот момент, когда сажают в СИЗО близкого человека.
На следующем суде мы не виделись, потому что Артёма отвезли в Сербского. Потом он был по видеоконференцсвязи на избрании меры. То есть я его очень долго не могла увидеть. Ощущения, что должны отпустить, не было, потому что если ты попадаешь в лапы нашей исправительной системы, к сожалению, ты оттуда долго не выходишь. Но была вера, что если всё-таки оставят первоначальную статью, то, может быть, дадут условку или по минимуму несколько лет. Но в итоге две статьи.
Сейчас идут суды по существу, допрашивают свидетелей обвинения. У нас их достаточно много. Опросили только четырёх сотрудников правоохранительных органов, один из которых — сотрудник безопасности метрополитена, двух засекреченных свидетелей допросили. Ещё остаётся три сотрудника правоохранительных органов, Дайнеко, который заключил досудебное соглашение, и свидетели обвинения.
Мне кажется, такая суровость в отношении Маяковского дела связана с личной неприязнью к Артёму, к его стихотворению, творчеству, личности. Такие зэковские понятия…
С самого первого дня, как задержали Артёма, эти зэковские понятия пронизывают наше уголовное дело.
Даже наш обыск. Во-первых, лексика, которую они бесконечно используют: нацисты, фашисты, петушить на зоне — вот это зэковское «наказать», «принудить». Они вцепились и пытаются натянуть сову на глобус, придумать уголовное дело, им надо наказать. Мне кажется, ничего они даже не изучали и не пытались понять, притянули рандомных людей туда. Эти же извинения, которые записывались с ребятами, включая Дайнеко и Штовбу, немножко пахнут кадыровщиной и зоновскими понятиями.
Мне в какой-то мере пофиг на себя, мне страшнее то, что было с Артёмом. Человек — существо, которое приспосабливается ко всему, и опыт полицейского насилия особо ничем не отличается от, например, опыта домашнего насилия. У меня было достаточно строгое детство, много насилия в семье, военное воспитание. И именно этот аспект для меня спокойно переживаем.
А факт пыток любимого человека и осознание того, что он не получил никакой медпомощи и того, насколько ему было плохо в заключении в первый месяц, когда у него болело все и, возможно, что-то было сломано — это самое страшное для меня.
Ему достаточно тяжело это дается, но Артём сильный мальчик. У Артёма есть я, он может опираться в своих чувствах на меня, осознавая и понимая, что есть человек, который будет за него бороться и максимально его поддерживать. Я понимаю, что у него сейчас сильное ПТСР от произошедших событий. У него есть физические боли, обострились панические атаки, тревожные расстройства. Как он справляется? На поддержке. Как мне Артём говорил, он кричал по ночам в самом начале, и это продолжается иногда сейчас.
Объективно Артёму нужна мощная реабилитация, разговоры с психологами, психиатрами и разными специалистами, которые помогут пережить этот опыт — пыток и отсидки. Но когда это будет, вообще непонятно. Сейчас бы, мне кажется, по-хорошему, просто транквилизаторами пичкать, чтобы он не чувствовал ту тревожность, которая его окружает. Но, к сожалению, в застенках СИЗО можно получить только амитриптилин или галоперидол.
О том, как дело повлияло на жизнь, общении с родственниками других политзаключенных и отношении к сотрудничеству Коли Дайнеко со следствием
Я очень-очень-очень устала. Я почти год тащу все уголовное дело на себе. Занимаюсь как медийной стороной, так и сбором донатов, устраиванием вечеров, трансляцией судов, передачками, заказом продуктов, коммуникацией с другими родственниками по нашему уголовному делу, с адвокатами. Это огромная работа, которая занимает много времени и отнимает силы.
По идее, уголовное дело — это марафон, потому что ты занимаешься им долгое время. А поскольку у нас достаточно сложное дело и много чего нового образовывается, то все это превращается в спринт, который не заканчивается.
Иногда у меня опускаются руки. Но бросить уголовное дело, бросить Артёма мне не представляется возможным, поскольку Артём уже моя семья, мой муж. Это человек, который мне крайне дорог, ради которого я готова на многое. И бросить сейчас все, особенно на стадии, когда идут суды по существу, когда самое важное время в уголовном деле, мне не представляется реальным вариантом.
Я не знаю, где нахожу силы. Мне кажется, на последнем дыхании живу. Общаюсь с врачами, со специалистами, которые пытаются мне помогать. Стараюсь не насиловать себя: если и так много задач, не беру дополнительные, хотя все равно они постоянно появляются. Плюс я знаю, зачем это делаю. Я знаю, что это все не только для меня, не только для Артёма, но и для других двух фигурантов, которые у нас есть.
Родственники Артёма пожилые люди и не сильно вовлечены в политику. Для них это было невероятной болью, не было понимания, как можно человека посадить за стихи, за любые слова. И у них каждый раз была надежда и вера, что сейчас отпустят, он же ничего не сделал, он же никого не убил. Не было понимания, как работают суды по политике. Это все пришлось несколько месяцев объяснять и до сих пор приходится, знакомить с другими уголовными делами. Это большая работа.
С моей семьей все сложнее. От некоторых родственников есть условно-устная поддержка, что «справитесь, все переживете». А есть те, которые говорят: «Нахрен он тебе нужен, живи своей жизнью, ты занимаешься не тем». Моя бабушка в московском долголетии вяжет на фронт манишки, варежки, носочки, собирает посылочки. Поэтому у нас есть некоторые противоречия. Друзья, которые у меня были до уголовного дела, близкие Артёма и мои, естественно, максимально поддерживают, стараются говорить об этом деле, переписываются с Артёмом, хотя у него не так много сил. И некоторые старые друзья Артёма до сих пор не могут написать ему, потому что у них не хватает сил. Они не верят, что человек может сидеть уже почти год. Для всех это болезненно.
Новые разные люди появляются на общей волне интересов политзаключенных. Потому что горе объединяет людей, особенно если это общее горе. Мы поддерживаем друг друга.
Я не могу сказать, что мы общаемся с родственниками Дайнеко в связи с досудебным соглашением, но, естественно, поддерживаем их. Коля сидит так же по глупому уголовному делу, сшитому на коленке, за то, что он «создавал иллюзию массовости мероприятия», что само по себе звучит максимально абсурдно. С родственниками Штовбы мы поддерживаем связь, регулярно видимся на судах. У него пожилые родители, они инвалиды, отец прям еле ходячий. И мы с ними на волне уголовного дела стали общаться, поддерживаем друг друга постоянно. Мама у Егора — прекрасная женщина, она сначала сторонилась немножко нас, потому что побаивалась, видимо, и не понимала, что происходит, но на фоне уголовного дела все равно хочешь не хочешь, но сближаешься с теми, кто также приходит на суды.
Когда я узнала, что Коля Дайнеко подписал досудебное соглашение, естественно, отреагировала негативно. Я достаточно много конфликтовала, ругалась со всеми, для нас всех это было большим шоком.
Досудебное соглашение Дайнеко — это доказательство стороны обвинения, потому что признание вины равноценно признанию того, что вменяется. Верить следователям, что ты сейчас кого-то сдашь, дашь показания, и тебя отпустят — глупо, в моем понимании.
Все равно Коля получил 4 года реального срока, что очень даже много.
Артём не очень хочет на эту тему разговаривать. Он не обвиняет Колю в том, что тот заключил досудебное соглашение. За его судьбу он тоже переживает. Но, с другой стороны, ему все равно неприятно, что такая ситуация есть. При этом он более мягко реагирует, чем я.
К сожалению, с нашим уголовным делом мы не столкнулись ни с одним сотрудником, который проявлял сочувствие, жалость или понимал, что происходит что-то неправильное. Наоборот, я сталкивалась с большим пренебрежением и хейтом. Когда мы подавали заявление по поводу пыток в Преображенском следственном комитете, женщина, которая принимала мои показания, периодически вставляла фразы: «А ты что, поддерживаешь то, что он читал?»
Они чувствуют свое превосходство, и для них человеческие жизни — это не человеческие жизни.
Мои взгляды остались прежними. Может быть, я стала более нервной, злой и агрессивной по отношению ко всему. Невозможно сохранять самообладание, когда видишь несправедливость и понимаешь, что человека могут пытать, убить, если захотят. Само Маяковское дело мерзкое и отвратительное по своей сути, то есть пытаются сшить дело, потому что другие хлопали и создавали иллюзию массовости — это какой-то бред, за хлопки или за что? За то, что ты где-то присутствовал, тебя должны сажать на большой срок?
Даже стихотворение Артёма, оно может быть жестким, не таким приятным, слегка радикальным, но оно отражает поколение. И сажать за поэзию, за мнение, за творчество, в моем прекрасном мире, не должны. Многие говорят, ну вот, послушайте, что он читал. Почитайте, пожалуйста, сборник «Z-поэзии», который раздавали на Госуслугах, там стихотворения похлеще, про насилие над женщинами, убийство детей и прочее.
О том, через какие сложности пришлось пройти, изменении отношений после заключения, свиданиях и письмах
Артём сделал мне предложение в первый день избрания меры пресечения при журналистах и адвокате. У нас разговоры о свадьбе были, мне кажется, как у всех, кто был в отношениях после 24 февраля. У многих появилось желание завести семью, что-то крепкое, полноценное, важное, что хочется сохранить. Мы шутили, что это будет СИЗО или эмиграция, дошутились. Естественно, я согласилась, потому что в данный момент времени я так чувствую, это мой выбор, мои отношения, мой близкий человек. Понятное дело, что мы не можем загадывать, как будет дальше, ничего вообще гарантировать и утверждать. Но в данный момент это наша жизнь, мы не планировали расставаться и прекращать взаимоотношения.
Поэтому решили расписаться, но добиться разрешения от следака, который вел дело, было очень сложно, мы смогли это сделать только к февралю.
Из разрешения на свадьбу я узнала, что у нас есть, оказывается, еще второе уголовное дело. В тот день у меня случился дичайший нервный срыв.
Я не помню, как добралась до дома, помню, что меня друзья забрали к себе и пытались успокоить. Потом был сбор документов и сама роспись. Но это, скорее, нужно для того, чтобы я могла как родственник посещать Артёма в СИЗО, а потом в колонии, чтобы получать медицинские документы и нести ответственность за его жизнь и здоровье.
Сомнений не было, выходить или не выходить замуж сейчас. Артём, конечно, пытался не очень уверенно, но отговорить меня заключать брак. Он такой: «Саша, я не хочу, чтобы ты страдала». Я такая: «Артём, я взрослая девочка, давай я сама буду решать, что мне делать. Сейчас я чувствую так, я думаю так и хочу делать вот так, поэтому я буду делать так. Поддерживать тебя или нет, это сугубо мое решение. Если бы я не хотела, я бы тебя не поддерживала».
Сейчас судья вполне себе нормально дает разрешение на свидания, можно ходить два раза в месяц. Конечно, для нормальных, здоровых отношений видеться раз или два в месяц, и причем за решеткой, за стеклом, разговаривать через телефон не очень хорошо, особенно для молодых людей, которые прожили вместе не так много, в самом расцвете сил, которые хотят просто жить, заниматься своими делами и строить отношения. Наверное, не так должна проходить молодость.
Мы регулярно поддерживаем переписку. Это, наверное, то, на чем держится вся наша коммуникация. Обсуждаем абсолютно все, включая то, что ему и мне плохо. Стараемся максимально честно и открыто говорить о том, что происходит в голове, в эмоциях. Естественно, свиданий мало, и иногда бывает нет сил разговаривать, но уже есть запись, ты идешь, общаешься, даже если у тебя плохое самочувствие, потому что это единственные возможности увидеться, поговорить, побыть вместе, несмотря на то, что вас слушают сотрудники ФСИН и другие люди вокруг.
Иногда это прекрасно, потому что много шуток, а иногда хочется, чтобы просто любимый человек был рядом, приобнял и сказал, что все будет хорошо, а ты мог расслабиться, поплакать и всякое такое.
К сожалению, мы сейчас такой возможности лишены. Я бы, наверное, хотела просто полежать, уехать куда-нибудь в лес, в уединенный домик и отдохнуть от визуального шума, который меня окружает.
В письмах мы очень аккуратно касаемся тем политики. Я ему скидываю все новости, которые попадаются, но какие-то вещи стараюсь писать со сводок Минобороны, либо приводить две новости и говорить, что одни заявляют так, другие так, что по итогу — никто не знает.
У нас терялись бланки ответов, когда Артём был в Капотне. Тогда цензурили некоторые вещи, и мы пытались еще более аккуратно переписываться. В Бутырке мы уже, например, обсуждая политиков, пишем имена, фамилии и не цензурим уже себя никак. Проблемы с коммуникацией были, когда Артём лежал в Сербского почти месяц. Тогда с ним не было никакой связи, и адвокат не мог к нему прийти. Было нервно и страшно, потому что ты не знаешь, что происходит с человеком, какие лекарства ему дают, вдруг там что-то ненормальное, вдруг там прессуют.
Мне кажется, мы как старая супружеская пара уже. Я Артёма начала называть часто Артёмом Юрьевичем в письмах.
Я чувствую себя не только женой, но и мамочкой, потому что мы поели, мы покакали, у нас болит спина.
Мне кажется, все родственники политзэков сталкиваются с этой позицией, когда ты не то что в созависимых отношениях, но в зависимых точно. Когда ты транслируешь не только свои мысли, но и мысли другого человека, и переживаешь за него даже больше, чем за себя самого в плане здоровья, питания и всего, что связано с условиями содержания.
Уголовное дело нас сблизило еще больше. Во-первых, пытки. Мне кажется, даже представить себя в отношениях с кем-то другим — нереально. Для меня время, которое Артём сидит в СИЗО, как будто бесконечное, но, с другой стороны, пролетело всего несколько месяцев. Возможно, это все из-за того, что Артём все-таки в СИЗО, и мы регулярно видимся на судах, на свиданиях, поддерживаем нормальное общение, потому что в СИЗО быстрее с письмами, чем в колониях.
Это все, как один большой день, который длится и длится.
Я общаюсь с родственниками других политзаключенных: с женами, девушками, матерями тех, кого мы поддерживаем вместе с командой или поодиночке. Коммуникаций достаточно много, и близкие реагируют на возникающие проблемы очень схоже. Все-таки мой опыт как правозащитника и, условно, жены декабриста хорошо помогает налаживать коммуникацию с людьми.
Сейчас куча людей сталкиваются с этой болью, появляется много уголовных дел. Есть ощущение, что ты не один с проблемой. Но опять же, Артём — моя семья. И, естественно, для меня болезненно, что именно Артём сидит в СИЗО, приходится заниматься им, все это тащить. У меня есть друзья, которые могут пожалеть меня, но я не могу в должной мере дать возможность себе быть слабой.
Самое тяжелое — это потеря безопасности. Ты всегда в состоянии тревожности и стресса. И расслабиться достаточно сложно, потому что в каждое место, где ты находишься, могут прийти сотрудники и всех положить мордой в пол.
С какими сложностями конкретно я столкнулась? Во-первых, когда Артёма посадили, пришлось разбираться с квартирой. Мы жили на съемном жилье, наш сосед эмигрировал в первые дни после уголовного дела на Артёма, после пыток, которые он тоже испытал на себе. Пришлось разбираться со всеми нашими вещами. При этом находиться постоянно в стрессе в квартире, в которой пытали твоего любимого человека, где много чего залито кровью. Я потеряла работу, не ела, не спала какое-то время, было тяжело. Восстанавливалась я несколько месяцев, прежде чем вернуться к нормальному образу жизни. При этом нужно было еще постоянно заниматься передачками для Артёма.
И самая основная сложность, конечно, потеря финансовой стабильности, потому что найти работу в проектах, в которых я могла бы работать, сложно, поскольку все практически уже не в России, кто-то признан иноагентами. А устроиться на пятидневку в офис не представляется возможным из-за количества дел, связанных с уголовным преследованием.
О Маяковских чтениях, свободном творчестве и планах после освобождения Артёма
Творчество может быть лицеприятным или нет, чистым, стерильным, выверенным или уличным, с налетом панка, грязи.
Творчество должно быть свободным и преследовать за него, даже если оно не нравится, нельзя. В поэзии всегда есть лирический персонаж, который может соответствовать твоим представлениям об идеальном мире и идеале в целом, а может не соответствовать. Поэтому сажать человека за стихи, за творчество, за поэзию глупо, в моем понимании, и неразумно.
На Маяковских чтениях люди читали абсолютно разные стихи, они читали как завоенную, так и антивоенную лирику, как стихи про любовь, так и стихи про говно. То есть творчество абсолютно полярное, но оно должно вызывать эмоцию и найти своего слушателя.
Маяковские чтения были основаны советскими диссидентами в 1958 году, разогнаны в 1961 году. Кого-то из организаторов первых маяковских чтений посадили, кто-то отправился в эмиграцию. Это была площадка для высказываний.
Естественно, в современной России молодые поэты вернули эту традицию, и она просуществовала 13 лет. Сейчас опять накаляется градус государственной цензуры. Репрессивных законов становится все больше, и, естественно, творчество страдает, как и все сферы.
Маяковское дело — это дело против поэтов, которые читали стихи. Вернее, один читал стихи, а другие хлопали. И все уголовное дело строится на том, что они совершили какое-то преступление. Какое преступление? Толком никто не может сказать, даже свидетели обвинения. Они говорят: «Ну, хлопали, ну, что-то кричали». Факт пыток поэтов за стихи просто чудовищен. И сроки, которые грозят за поэзию.
Поэтическое сообщество очень сильно поддерживает Маяковское дело, не только люди с Маяковских чтений, совершенно разные творческие дома и сообщества за границей поддерживают поэтов в заключении.
Если описывать Артёма, то он полярный человек, большой дурак, но при этом он очень умный и образованный, начитанный, интересный, неравнодушный, глубоко сопереживающий, эмпатичный. Самые его любимые вещи, это, конечно, котики, кроссовки и еда.
То есть человек, который максимально против насилия в любом его проявлении, Артём из всех конфликтных ситуаций пытался выходить мирно и никогда не придерживался позиции силы.
Для него недопустимо проявлять агрессию. Артём крайне чувствительный ко всему происходящему, даже Маяковские чтения являлись его ответной реакцией на происходящее в мире, на смерть близкого друга, который побежал от мобилизации и погиб на границе с Казахстаном, то есть это все череда болезненных обстоятельств, которые требовали выхода. Артём в заключении переживает за многих политзаключенных, про которых я пишу, он всегда просит рассказывать про новые уголовные дела. Ему особенно больно за людей, которые сидят за творчество. Например, Женя Беркович или Саша Скочиленко. Уголовное дело Жени для него личная боль. У нее же еще дети, и для него это вообще за гранью понимания.
Артём не любит делить мир на черное и красное. Для него люди в первую очередь — поступки и мысли. Он всегда спокойно дискутировал с людьми противоположных взглядов. Для него было важно сохранять личностные контакты. Идея сборника «Враги» появилась в голове Артёма как сочетание несочетаемого. В сборнике есть как правый православный человек, так и левый мистик. И Артём больше такой центрист, что ли.
У Артёма всегда была позиция, что даже на вражеской площадке можно выступать. Почему нет? Если ты можешь говорить то, что хочешь, и тебя в этом не ограничивают.
Ну и сам сборник Артём решил издать, и получилось вполне себе хорошо. И никто при этом не потерял своей индивидуальности.
Если говорить о планах на будущее, когда Артём выйдет, он сразу хочет сходить в Underdog. Не шучу. Это его любимая едальня. Хочет выпить там душную ипу и сожрать что-нибудь вкусное. Для него было особой болью в заключении, когда пришли в этот бар. В итоге он узнал, что есть мерч в их поддержку. И мне в письме написал: «Саша, передай мне мерч Underdog, срочно, нужен мне, молю!». И я такая: «Аааа! Тёма, ты что… Эта солидарность!»
Потом, я думаю, нужен будет срочный чекап его организма. Как ментального, так и физического состояния. Отдохнуть его куда-нибудь отвезти после всего произошедшего. И побольше времени проводить с приятными для него людьми, чтобы он вливался в реальность чуть быстрее.
Завести собаку — такое еще. У Артёма аллергия, поэтому какую-нибудь гипоаллергенную собаку, гипоаллергенную кошку. Все. Вот наш план.
Мне кажется, кошка и собака будут Арнольд и Джеки — это имена наших засекреченных свидетелей. Почему Арнольд и Джеки? Потому что наш следак любит американские фильмы 80-х. Вот такой маразм.
Наши засекреченные свидетели не помнят ничего, не знают ничего, но что-то помнят. Что это было, да. Но было слишком давно. Их настолько все шокировало и привело в чувство неконтролируемого, неприятного ощущения к Артёму. Что конкретно их разозлило? Конечно, сложно вспомнить спустя год.
Я хочу сказать, что самое основное, чем сейчас могут помогать люди политзаключенным в СИЗО, колониях — поддержка письмами, открытками. И по возможности донаты, потому что не только поэтам Маяковского дела нужны деньги на содержание, а это 20-40 тысяч в месяц. В СИЗО столько денег нужно человеку для нормального существования. Это не какие-то излишества. Дорога до колонии для близких, для адвокатов, на проживание там. А часто колонии находятся в маленьких поселках в глубинке, куда нужно добираться самолетами, поездами, машинами, такси. Если у человека нет большого капитала, который можно потратить на уголовное дело, то сидится гораздо сложнее. Так что, в первую очередь письма, огласка и донаты.
26 сентября 2023
