Дочь Юрия Дмитриева: «Десятки тысяч расстрелянных, чьи могилы он откопал, молятся за него и помогут ему»

15 сентября в Петрозаводском городском суде состоится важное заседание по делу руководителя карельского отделения «Мемориал» Юрия Дмитриева. Суд будет решать вопрос о проведении новой комплексной судебно-медицинской экспертизы. Прежнюю экспертизу, на которой основывается обвинение против Юрия Дмитриева, защита просит признать недопустимым доказательством.

Уже девять месяцев известный историк находится в СИЗО по обвинению в изготовлении порнографических фотографий своей приемной дочери.

Старшая дочь Юрия Дмитриева Екатерина Клодт рассказала Зое Световой об отце, о том, как начиналось уголовное дело и о надеждах на его освобождение.

Тоненькая, высокая блондинка с нежным выразительным лицом приходит на каждое заседание суда по делу отца. Заседания закрытые и Екатерине удается увидеть его буквально на несколько секунд, когда конвой проводит Юрия Дмитриева по коридору в зал суда. Если в коридоре народу мало, то конвоиры разрешают дочери дотронуться до отца рукой, погладить его. Если поддержать Дмитриева приходит много народу, то дочь стоит в сторонке, и они встречаются лишь глазами.

Мы разговариваем с Катей в автобусе, который везет нас с мемориального кладбища Сандармох — места массовых расстрелов 1937 года, которое Юрий Дмитриев обнаружил в 1997 году. Катя тогда была школьницей и вместе с отцом приехала на поиски безымянных могил расстрелянных заключенных. Сегодня она уже очень многое знает и о Сандармохе, и о той большой работе, которую почти 30 лет вел ее отец, возвращая имена погибшим во время Большого террора.

— Я тогда была еще маленькой, детсадовского возраста. Я видела, как папа дома изучал черепа. Я знала, что это его работа. По образованию он медик. Я не помню точно, когда мы начали осознавать, что его занятия имеют отношение к сталинским репрессиям. Мне, наверное, было столько же лет, сколько сейчас моему сыну Даниилу — 12 лет, может, меньше.

— Я не могу вспомнить дословно. Я помню, что я знала с детства, что это очень страшно. Я знала, что людей расстреливали. Причем в больших количествах. Много и ни за что. Просто забирали жизнь у человека, ни за что. Потому что так захотели.

— Я без сомнения папина дочка. Мы с папой очень дружим. С мамой у нас тоже очень хорошие отношения. Но мама — она такая вся переживательная. А папа в первую очередь друг. Когда вышел эфир на «России-24», это для меня был ужас и кошмар (передача о задержании Юрия Дмитриева — прим. Открытой России). Там были сказаны слова, которые меня задели до безумия. Говорили, что он нас, своих детей, бросил и взял девочку из детского дома, что он ее так сильно опекал, и что мы росли без него. Откуда они это взяли? Когда родители разошлись, мы жили и с папой, и с мамой. У нас никогда не было запрета общаться. Мы общались постоянно, а с шестого класса мы с братом вообще жили у папы дома. У нас троих: у меня, у брата и у папы характеры в чем-то схожи.

— Во-первых, он жил в Финляндии и не имел возможности так часто приезжать. Сейчас он в Москве. Но он приезжал и передавал папе передачи в тюрьму. А вообще вся эта публичность, все эти интервью — это ведь очень тяжело. Это трудно психологически, особенно для человека, который к такому не привык. Это очень сложное дело, и об этом очень сложно говорить. И я рада, что брат уберегся от этого. У меня бывают сильные нервные срывы. Я не выдерживаю. Я понимаю, что больше не могу. Я прихожу к папе на свидание. Были моменты, когда я просто плакала навзрыд, он не понимал, что происходит. И было непонятно, кто кого успокаивает. Я шла на свидание и у меня текли слезы. Это невозможно контролировать.

Папа спрашивает: «Что-то случилось? Может, дома что-то не так?» Я: «Нет, ничего, я устала, я соскучилась». Не было никогда, чтобы мы так надолго расставались. День, через день мы обязательно виделись. Максимум, если он уезжал в командировки, на раскопки, мы не виделись, но и то мы созванивались каждый день. Когда он ездил на Соловки и там, например, не было где-то связи, как только связь появлялась, он тут же звонил. Мы живем рядом, недалеко друг от друга. Для меня эта разлука очень тяжела.

— 13 декабря 2016 года, когда его забрали, я была дома, на больничном. Папа мне позвонил и сказал, что он находится в следственном комитете. И что речь о каких-то фотографиях. Я, честно говоря, не придала большого значения, потому что решила, что сейчас разберутся и он придет домой. И в течение дня он мне все звонит, что его не отпускают. К вечеру я уже начала нервничать. Он звонил и говорил: «Найди Наталью, я не могу до нее дозвониться. Что с ребенком?» (Наталья — приемная дочь Дмитриева — прим. Открытой России). Я тоже не могла до нее дозвониться.

Я побежала к папе домой. Дома Натальи не было. Она сама мне позвонила и сказала, что ее тоже забрали и увезли в Центр временного проживания. Папа мне периодически звонил, и я спрашивала, где он. Он не мог мне назвать улицу, а я не знала, где находится следственный комитет. Он не мог мне назвать ни фамилию следователя, ни номер кабинета.

И еще он мне сказал такую фразу: «Доченька, от 8 до 15». Я как дурочка: чего от 8 до 15? Дней?» Он мне: «Лет». Тут у меня просто шквал таких эмоций, я в истерику, я кричу в трубку. Я кричала на всю квартиру, потому что я не понимала.

Я просила, чтобы он мне дал номер телефона следователя. Когда следователь услышал, что я собираюсь приехать, он запретил папе мне звонить. Но потом он мне все-таки позвонил и сказал, что его вывозят в ИВС. Я стала плакать, папа сказал, что следователь мне вечером позвонит. И следователь мне вечером позвонил: «Вы знаете, за что задержали вашего папу?» Я говорю: «В том-то и дело, что я ничего не понимаю, какие фотографии, в каком интернете, о чем вы говорите?»

Он мне: «Я вам завтра скажу, я хочу отдыхать. Я устал». Я ему сказала: «Что вы сотворили с моим отцом? Я, будучи взрослым человеком, соображаю, как с такими статьями в тюрьму попадать, и вы хотите, чтобы я не переживала?»

Он сказал, что меня допросит. Я говорю: «Я надеюсь, что это будет завтра». На следующий день я ему звонила, но никто уже трубку не брал. А когда я на следующий день поехала ему отвозить передачу, конечно, мне свидание с ним не дали. Меня проморозили там перед стальными воротами, на меня все смотрели с пренебрежением. Потом сказали, что передачи принимают вечером, хотя следователь говорил, что днем. Я поехала и нашла Наташу в Центре временного проживания. Мне там устроили допрос: «Что случилось?» Я объяснила, что сама ничего не знаю, не понимаю. Наташа в меня вцепилась: «Ты меня заберешь?». Я ей сказала: «Если не папа, то я тебя заберу». И мы договорились с работницами Центра, что они разрешат нам видеться. Отдать мне ее не отдадут. Потом ее на допрос вывезли, и мне сказали, что родственникам и близким знакомым запрещено с Наташей общаться. Целиком вырвали ее.

— У его новой жены не было детей. Вот они и решили взять ребенка. Папа сам из приюта, его вырастили и воспитали наши бабушка и дедушка. Они очень хорошие, я их очень любила. Они очень много папе дали. Они жили для него. Настолько они потрясающие. И ему хотелось тоже. Он считал это своим долгом. Я, наверное, одна из самых последних, кто узнал о том, что он берет ребенка. Потому что он знал, что я очень ревностно к этому отношусь. Я настолько люблю папу, и когда он мне сказал, что хочет взять ребенка из детдома, я сказала: «Надеюсь, не девочку». Он: «Скорее всего, это будет девочка».

Я переживала, не знала, как смогу ее воспринять. Ее привезли, такая смешная. Тощая-тощая. Папа сказал: «Смотри, вся в тебя. Ты тоже у меня такая худая, ничем от тебя не отличается. Тоже худенькая». И правда, состояние ее здоровье оставляло желать лучшего. Ей было три года. Когда она стала у папы жить, ее жизнь очень сильно изменилась. Она мне однажды сказала: «Знаешь, у меня теперь есть папа, есть мама и брат Даник и сестричка (дети Екатерины Клодт — прим. Открытой России) . Это было такое счастье! Она говорила: «Ты посмотри, какие у меня платья!» Она смотрела на банан, долго его рассматривала. Она раньше ничего этого не видела. Она очень долго радовалась тому, что у нее есть отдельная комната, подарки. Куклы, книжки, что она может есть фрукты. Когда мы праздновали Новый год, она потом еще полгода его праздновала. У меня вся эта ревность прошла. У меня дети ее возраста, я ее воспринимаю и как ребенка своего, и как сестру.

Мои дети часто у дедушки остаются, а Наташа жила там и не было такого, чтобы я своих детей погладила, а ее нет. Любить — так любить всех. Целовать перед сном всех! Если ругать, то ругать всех! Никакого разделения. Получали все по заслугам. Она девочка с очень серьезным и очень сложным характером. Я, наверное, единственный человек, которого она беспрекословно слушается. С первого раза. Не надо ей тридцать раз повторять. Она знает, что если я сказала, то значит, это надо сделать. В три года мы это еще определили. Папа сидел в стороне и наблюдал, кто кого, чья возьмет.

— Вы знаете, я им гордилась. Да, наверное.

— Нет, конечно, не понимала. Я вам больше скажу: да и он не понимал. Пока это все не случилось. Вот он, например, приходит и говорит: «Меня наградили». Я говорю: «Юра, молодец, поздравляю». Он говорит: «Мне бабулька звонила, я нашел ее родственника». И у меня была гордость из-за того, что бабулька позвонила, он ей помог и молодец. Когда нашли Сандармох, я переходила в седьмой класс. Я учительнице рассказала, где я была летом, что я была в экспедиции. И учительница выделила свои уроки по одному в трех параллелях, и папа приходил и рассказывал. Показывал фотографии.

Я всегда очень любила рассказывать про отца: он для меня очень умный человек. Мне нравится смотреть в его глаза. У него на самом деле очень тяжелый взгляд, но он настолько за душу берет. Мне кажется, что папа знает вообще обо всем на свете. И он говорит все очень доступно, он к любому человеку может найти подход. И гордость опять за то, что не было у него никогда тщеславия.

— Абсолютно простой. Проще не придумаешь. Абсолютно никакого тщеславия.

— Он никогда мне не говорил напрямую, он знал, что я очень переживаю из-за него. Говорил, что кому-то не нравится то, что он делает. Что скоро что-то произойдет. Возможно, его посадят или его убьют. То есть у него какие-то были опасения.

— Говорил с улыбкой: «Всякое же может быть. Может, за мной черные воронки приедут». Я ему все время говорила: «Юра, что это ты в Джеймса Бонда играешь? Кому ты нужен? Ты делаешь такое дело великое, ты восстанавливаешь память». У меня в голове не укладывалось, что это может кому-то не нравиться. Я не понимала. Может быть, благодаря нему, потому что он нас так воспитал, я всегда знала, что память — это свято. Я никогда не вникала в политику. Я жила просто: я работаю, у меня есть папа, с которым я могу поговорить, есть мои друзья, моя жизнь. Он нашел моего прадеда с маминой стороны, в самых первых раскопках. И останки моего прадеда перезахоронили на территории кладбища, и мой дедушка, которому больше 80 лет, знает теперь, где похоронен его отец. И это очень дорогого стоит. И я не понимала, что это может кому-то не понравиться.

— Обо всем. Он обязательно спрашивает, как мы живем, что у нас нового. Собралась ли я замуж за кого-то. Я ему говорю: «Боже мой, Юра, сейчас такие дела». Он обязательно спрашивает: «Как на личном?» Я: «Папа, все публично, некогда. Он: «Как некогда?» Я ему: «Ты сидишь здесь, тебе больше делать нечего. У меня же голова забита только тобой, мне некогда личной жизнью заниматься». Он спрашивает, как Наташа, поддерживаю ли я с ней связь. Он во всем пытается найти какие-то положительные эмоции: «Видишь, ты перестала быть истеричкой, теперь ты у меня не психованная, посерьезнела, молодец».

Летом я была на Соловках вместе с дочкой. Мощнейшее впечатление. Я и до этого была там, просто я никогда не знала, что в монастыре на одном из стендов есть его фотография. Мы пришли с дочкой в храм. Как раз служба шла. Я поставила свечку, хотела помолиться за него. И мы пошли с дочкой гулять по монастырю и в переходе, где проходят экскурсии, мы увидели стенды и папину фотографию. Я упала на колени, и его фотография оказалась на уровне моего лица. Я не знаю, сколько я простояла на коленях, я молилась, я поверила во всех святых настолько сильно, я не понимала, как может так быть: в таком святом месте висит фотография, а человек — в тюрьме. Как вообще такое возможно?

— Оказывается, он знал, что там его фотография висит. Я его спросила: «Почему же ты мне никогда об этом не говорил»? Он: «А что такого»? И все свидание он меня успокаивал.

— Я ему сказала, что в интернете люди спорят, можно ли его так называть, он сказал: «Да, конечно, можно». Для меня он — папа, Юрочка. Папуля, пусик. Меня он всегда называет Катерина.

— Да. Бывают такие моменты, когда мы можем оба прослезиться. Было такое несколько раз. Когда я ему рассказываю про людей, как сильно они его поддерживают, что они пишут о нем, он смущается, как ребенок. Он не понимает, что он такого сделал, что люди так к нему относятся. Он благодарен, что его дело, которым он занимался 30 лет, не кануло в лето.

— Конечно, мне до безумия хочется в один из ближайших дней выйти вместе с ним из зала суда. Чтобы этот кошмар закончился. Но я не рассчитываю на это. Я не могу так настраиваться, потому что знаю, что настроюсь на этот позитив, а не дай Бог… Потому что я не знаю, чего ожидать. И это очень сильно скажется на моей психике.

Мне часто снятся кошмары. А вот недавно приснился папа. Мы с ним обнимаемся, как будто его почему-то отпустили на пару дней домой. Он такой худой-худой.

Я понимаю, что мне нужно готовиться к тому дню, когда будет зачитываться приговор. Я все очень близко к сердцу воспринимаю. Если я радуюсь, то с безумным удовольствием. Я люблю своих детей, мне хочется орать на весь мир, насколько сильно я их люблю. У меня все в красках. И, соответственно, горе тоже так ощущается. Я очень быстро скидываю вес. Могу не есть какое-то время. Все это очень тяжело. И еще я надеюсь и верю, что все те люди, тысячи людей, больше десятка тысяч, которых он откопал, чьи могилы он нашел, молясь за каждого, пропуская каждого через себя, я уверена, что они смогут отмолить его. Они молятся за него, и они не оставят его в беде. Они помогут ему. Это очень мощная поддержка. И я даже больше чем уверена, что папа тоже это ощущает. Он ощущает эту поддержку.

Источник — Открытая Россия